Вся гамма чувств: интервью с пианистом Никитой Тонконоговым

 

— Было ощущение, что все движется куда-то не туда. Когда всю жизнь работаешь по творческой специальности, невольно становишься заложником сравнения. Это особенность профессии, индустрии. Ты должен понравиться сначала членам жюри на конкурсах, потом хорошему менеджеру. И публике ты тоже должен нравиться. А еще есть такой фактор: кто-то сыграл хорошо, а ты же можешь еще лучше. В этой погоне ты, как змея, которая сжирает собственный хвост, зациклен на чужом мнении, чужих оценках. Я так провел большую часть жизни. А вообще-то, всем этим людям до тебя нет никакого дела. В итоге ты только теряешь себя. И ради чего, ради кого? — так спустя год после ухода со сцены пианист-виртуоз Никита Тонконогов впервые формулирует, зачем он это сделал. Рассудительно, подробно, уже, кажется, почти без обиды.

Весной 2024 года Никите исполнилось тридцать пять. Он вышел на сцену Камерного зала Московского международного дома музыки, сыграл скорбную «Чакону» Баха, меланхолического Брамса, а потом «Годы странствий» Листа — сложнейшее сочинение, свой коронный номер. И ушел.

А музыкант он прекрасный. Участвовал в международных фестивалях в Зальцбурге, Байройте, Давосе. Американский пианист Вэн Клайберн, которого наши бабушки звали Ван Клиберн (он был первым победителем первого Международного конкурса имени Чайковского в 1958-м и влюбил в себя весь СССР), сказал про Никиту, услышав его на мастер-классе, что у него «замечательная индивидуальность и превосходная техника». Но теперь послушать его можно разве что на видео в телеграм-канале проекта «Русская фортепианная школа» импресарио Табриза Шахиди да на частных выступлениях. Несмотря на принятые Тонконоговым карьерные решения и непростые отношения с большой сценой, в жизни артиста периодически случаются камерные сольные концерты, когда преданные поклонники его игры предлагают достойные условия и приглашают Никиту выступить для своих гостей в закрытом формате.

Но сейчас Тонконогов в основном занимается преподаванием. Он берет учеников самого разного возраста. Взрослых, желающих играть если не как маэстро Мацуев, то хотя бы выдать «Маэстро» Раймонда Паулса после дружеского ужина на Рублевке, хоть отбавляй. Руки успешных, серьезных людей годами, а то, может, и никогда не державшие ничего изящнее ручки Montblanc и виртуозно обращающихся разве что с клавиатурой калькулятора, так и тянутся к инструменту. Благотворительный фонд «Друзья» даже создал на творческих амбициях больших бизнесменов целое предприятие — Rock Charity Battle. Люди уровня многолетнего соратника Алишера Усманова Ивана Стрешинского и президента «Альфа-Банка» Олега Сысуева соревнуются на сцене: собирают свои группы, сами виртуозно играют на гитарах, поют Кипелова и Цоя, а их столь же платежеспособные фанаты в зале голосуют рублем — собранные миллионы поступают в фонд. В интервью рокеры-миллиардеры радуются: кризис среднего возраста выразился в том, что вместо яхты была куплена Stratocaster, как у Эрика Клэптона, а освоение риффа Whole Lotta Love переключает голову не хуже часового матча по паделу.

Еще больше тех, кто не готов пока оголять нервы на публике. Одни возвращаются к пубертатной мечте сыграть саундтрек к «Телохранителю» и приручают саксофон. Душа других начинает просить родного баяна, а то и балалайки (есть такие примеры даже среди светских дам).

Но популярнее всего, конечно, фортепиано. Спустя десятилетия люди, измученные в музыкальной школе и дома за «Лирой» этюдами Черни и «Бирюльками» Майкапара, перестают испытывать фантомные боли. Иные уже прошли все возможные курсы личностного роста и хотят наконец подрасти духовно. А тут целая знаменитость в отставке.

 

У Никиты Тонконогова консерваторский диплом не только исполнителя, но и преподавателя фортепиано. Он вдобавок магистр исполнительских искусств Бернского университета, так что сочетает подходы русской и западноевропейской школ. Много лет жил в Швейцарии, оттого преподает и на английском, и на немецком. В отзывах на сайтах репетиторов люди восхищаются: «Брали у Никиты урок для представителя королевской семьи Бахрейна как часть визита в РФ. Преподаватель очень профессиональный, единственный из тех, кого удалось разыскать, кто в должной мере владеет английским и может интересно преподать музыку. Все идеально! Ученик решил продолжить обучаться музыке у себя дома».

— Когда человек садится за инструмент или берет его в руки, сразу становится виден срез его личности, — рассказывает Никита. — Даже когда он играет самую простую мелодию, просто фразу. Инструмент — это как рентген души. Хотя, чтобы понять, как человек будет играть, достаточно с ним поговорить. Уже по интонации, по мелодике речи все ясно. Повышает в конце предложения интонацию, говорит, обрывая фразы, что-то не договаривает, а потом садится и играет точно так же. Обратите внимание, какая поставленная речь у больших музыкантов, когда они дают интервью. Самый яркий пример — Владимир Спиваков. Святослав Рихтер был такой же. Индивидуальность, которая даже по речи слышна. Все проступает в музыке. Генрих Нейгауз говорил: «Слушаешь — красивый звук, фразировка, штрихи, стиль, темпы. Все правильно. А слушать неприятно. Потому что человек неприятен».

Главное в занятиях Тонконогова с учениками — этот самый диалог, психотерапия с помощью баллад Шопена. Играющий заглядывает в свою внутреннюю бездну, учится видеть то, чего не замечал раньше, дает выход эмоциям, страхам, желаниям. Если при этом научится сносно играть, прекрасно. Конечно же, Тонконогов не готовит своих клиентов к большой сцене.

— Начав даже в двадцать лет заниматься, ты уже не научишься играть профессионально. Не говоря уже про тридцать–сорок. Должна сформироваться физиология руки, кисти — во взрослом возрасте пальцев не разработаешь. Но главное — должны сложиться нейронные связи. Именно поэтому пятилетние дети сидят за инструментом по четыре часа в день, так же, как малыши, занимающиеся фигурным катанием или гимнастикой, проводят детство на тренировках, падают, встают, снова падают. Процесс создания нейронных связей скучный и тяжелый — и психологически, и физически. Когда сам играешь с детства, не отдаешь в этом отчета. Начав преподавать, я думал, что со взрослыми будет легче, чем с детьми: взрослый поймет, что я объясняю, чего хочу. Но даже простые, как мне кажется, примитивные вещи взрослым очень сложно сыграть. Занятия музыкой — это форма высшей нервной деятельности, сложный координационный процесс.

Даже если не получается, не страшно. Принцип тут: цель ничто, движение — все. Кто-то из учеников Никиты, не став Мацуевым, превратился в меломана и теперь просто слушает классическую музыку каждый день. Двое обладателей цифровых пианино, пришедшие к Никите научиться ими управлять, поняли что-то важное как минимум про звук и купили рояли. Тоже не для исполнения в кругу друзей Второго концерта Рахманинова. Впрочем, даже «Московские окна» и Blueberry Hill, сыгранные на «Стейнвее», как мы знаем на примере самых успешных людей страны, усиливают чувство собственного превосходства над окружающими. Плюс есть чем заняться вечерами помимо обсуждения слияний и поглощений.

Сам Никита познакомился с классической музыкой, когда ему было два с половиной. Это его первое воспоминание: он сидит на полу, играет, а из проигрывателя звучит музыка (как он потом узнал, клавирный концерт Баха). Когда пластинка закончилась, ребенок потребовал у мамы, чтобы завели снова. Семья у Никиты интеллигентная, но не творческая. Мама окончила мехмат МГУ, потом получила медицинское образование, работает врачом. Папа, выпускник Московского энергетического института, после перестройки работал в банке, в строительной фирме.

Словом, родители удивились внезапной страсти сына к музыке и, конечно, отвели в кружок.

— Я там занимался буквально несколько месяцев: учительница тетя Саша переехала в другой район, — вспоминает Никита. — Но она очень любила детей, любила музыку — мне хватило этого времени, чтобы тоже полюбить процесс обучения. Потом я узнал, что такие преподаватели — большая редкость. При знакомстве с любой сферой деятельности важен человеческий контакт, и особенно он важен в детском возрасте. Когда ребенок с радостью идет на урок музыки, он на самом деле идет туда не ради нее, а ради общения.

Вот и Тонконогов, когда тетя Саша переехала, не перестал хотеть заниматься. Мама увидела на остановке объявление «Уроки музыки», позвонила. Пришла молодая женщина, недавняя выпускница педагогического института, спросила: «Сколько ребенку лет?» Мама ответила: «Четыре с половиной». «Ну для профессиональных занятий вы, конечно, опоздали», — вынесла вердикт учительница. Через два года Тонконогов поступил в музыкальную школу имени Гнесиных, затем перешел в школу № 36 имени Стасова. В девять лет выступил с оркестром на сцене Большого зала консерватории, а в одиннадцать дал первый сольный концерт. Окончив консерваторию по классу Михаила Воскресенского, ученика нашего главного специалиста по Листу Якова Мильштейна и великого интерпретатора Шопена Льва Оборина, выиграл стипендию швейцарского правительства для талантливых иностранцев и семь лет провел в магистратуре Бернского университета искусств под крылом польского мастера Томаша Хербута. Получил спецприз на Международном конкурсе пианистов в испанском Виго, победил на Международном конкурсе пианистов в немецком Баден-Вюртемберге. Организаторы Байройтского пасхального фестиваля, посвященного двухсотлетию Вагнера, услышали его записи на ютубе, нашли в фейсбуке и пригласили выступить на рояле Листа — Тонконогов выступил так, что потом два года давал в Байройте концерты. Вернувшись в Россию, собирал аншлаги в консерватории и Доме музыки. В общем, новоиспеченный педагог, поставившая на нем крест в четыре с половиной года, погорячилась.

Спрашиваю: «Неужели все это на том первоначальном интересе? Родители никогда не заставляли заниматься? Даже Паганини отец оставлял без обеда».

— Нет, мне, наоборот, говорили: «Делай как хочешь», — рассказывает Никита. — Но подсознательно ребенок все равно считывает, понимает, за что похвалят, а за что — нет. Условно говоря, есть выбор: можно играть на рояле, а можно пить пиво во дворе. Ну хорошо: гонять с ребятами в футбол. Были моменты, когда друзья приходили, кричали с улицы: «Пошли поиграем», а я говорил: «Нет, не пойду, мне надо играть этюды Шопена». При этом я понимал, что под окном стоит мама, которая это услышит и это даст ей повод гордиться осознанностью ребенка.

Спустя тридцать лет желание угождать и нравиться приведет его к прощальному концерту. Это не проблема Тонконогова — вся индустрия классического исполнительства свелась к тому, чтобы публике было хорошо. К шоу-бизнесу, то есть работе по производству эффекта.

— Ушла индивидуальность исполнения, — говорит Никита. — А ведь важна честность, не красота. Или так: красота — в правдивости, в честности. Если ты честно выразил то, что ты на сегодняшний день можешь выразить, тогда это красиво, и это хорошо. Один профессор в Германии рассказывал мне, как в восьмидесятые в Берлин приехал с концертом Владимир Горовиц. Ему уже было восемьдесят, он давно суперзвезда, редко давал концерты. Билетов не достать. Профессор каким-то чудом его заполучил. Пришел, весь бомонд в зале, яркое светское мероприятие. Вышел Горовиц, сел играть. Конечно, играл, как всегда, блестяще. Но было видно, как ему скучно. Но публика хлопает: послушали звезду, бриллианты сверкают, все довольны. «А я вышел абсолютно раздавленным, — рассказывал профессор. — Пошел в университет: там должен был быть студенческий концерт. Иду и думаю: «Господи, сейчас еще эти студенты! Совсем расстроюсь». И представляете, прихожу, слушаю их и оживаю. Все молодые, нет мастерства, но они настолько этим горят, выкладываются, живут. Я как заново родился».

«Как скучно мы живем! В нас пропал дух авантюризма! Мы перестали делать большие хорошие глупости» — сказано будто о современных пианистах. Полвека назад они были чудаками, эксцентриками. И в том, как играли, и в том, как жили. Мария Юдина была убеждена, что художник должен быть беден, и всю жизнь ходила в одном платье. Гленн Гульд играл, сидя на низеньком старом стуле, даже в жару носил перчатки, свитер и пальто. Рихтер так ценил тишину и ненавидел телефон, что просто перестал за него платить, и телефон отключили. Наш современник Григорий Соколов не выступает с оркестром, только соло, живет затворником. Прическа Григория Липмановича вообще самостоятельный мем.

Кстати, про внешность. «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей» — не про пианистов прошлого. А нынешняя молодежь выглядит так, будто ей не Шнитке играть, а петь кейпоп. Я смотрю сейчас на Никиту: он явно знает дорогу и в барбершоп, и в ЦУМ. Волнистые волосы аккуратно уложены, круглые очки в изящной, идеально подходящей лицу оправе. Одет, как московский денди: рубашка Etro, водолазка A.P.C., белоснежные брюки прогрессивной японской марки денима Edwin, кроссовки из стильной линейки Heritage итальянской марки Diadora. И встречаемся мы с ним в концептуальном ресторане Fullmoon на Малой Никитской — конечно, я говорю Никите, что он выглядит, как юноши с Патриарших прудов.

Он не обижается.

— Я как раз не считаю, что пианист должен выглядеть как фрик, — улыбается Никита. — Но вы правы: много внимания в среде исполнителей уделяется внешнему, а важно не это. Смотришь на любую фотографию Гульда и видишь, как он красив. Потому что у него есть индивидуальность. А смотришь на какого-то пианиста, который, как вы говорите, сходил в барбершоп, и видишь еще одного пианиста, который сходил в барбершоп. Это проблема общества, в котором мы живем, — стандартизация. Что такое исполнительство? Это уникальный опыт, который проживается здесь и сейчас. Выходит человек со своей историей, своими страстями, болями, переживаниями, своими недостатками. И люди в зале сидят тоже со своими историями. И есть, скажем, Бетховен, который жил двести лет назад. В тридцать оглох, составил завещание, хотел покончить с собой, потом что-то осмыслил, решил остаться с нами и написал Героическую симфонию. И вот вся эта жизнь, радость, боль, страдания, разочарования слились сегодня. Плюс почерк. Мы включим запись Горовица и с двух нот поймем, что это Горовиц. Включим Гульда и тоже с двух нот поймем, что это Гульд. Я не говорю, что сейчас нет таких артистов, но в основной массе все играют и выступают стандартно. Пианисты начала — середины ХХ века играли неидеально, «грязно», но в их исполнении была непосредственность переживания. Сейчас вся индустрия — конкурсы, концерты — построена на том, что, если у тебя что-то там не точно, шероховато, тебя дальше никто никуда не позовет. А когда мы гонимся за идеальностью, мы получаем дивный новый мир, где все одинаковые.

— И как это победить? — говорю.

— Выдающиеся исполнители формировали свою личность. Лист в тринадцать лет первым же своим выступлением покорил Париж. Но пианизм у него в то время был чисто внешний. В шестнадцать он выгорел, все закончил, нигде не появлялся. Про него даже стали писать: эта молодая звезда наверняка вообще умерла. А он несколько лет переосмысливал свою жизнь. Много читал: Платона, Библию, Сенанкура, философов. Писал другу, перечислял книги, говорил: «Если я не сойду с ума, то через два года вы увидите нового человека». Он даже ходил в тюрьму и видел осужденных на смерть. То есть ему нужны были эти переживания, чтобы потом можно было что-то выражать в музыке. Надо накапливать жизненный опыт, жизненный багаж. Гилельс три года давал концерты, а потом три года не давал. Рихтер тоже молчал по полгода, Горовиц на двенадцать лет уходил со сцены. А в современных условиях, когда по двести концертов в год, постоянно гастроли, программы и все это должно быть идеально выучено, вычищено, отточено… У меня вопрос к коллегам: ребята, о чем вы играете? Сейчас нужно мелькать, поддерживать произведенное впечатление. Если ты на несколько лет куда-то пропал, тебя все забудут, надо раскручивать маховик заново. Я вспоминаю интервью с Владимиром Ашкенази. Он говорил, что у него нет хобби, увлечений. Единственное, чем он занимается, это играет на рояле по шесть–восемь часов каждый день. Это интервью я, кстати, увидел уже после того, как дал прощальный концерт. Я на это смотрел и думал: «Хотел бы я так жить?». Есть много чего еще интересного, прекрасного, что можно пережить, увидеть, воплотить. Чтобы потом выразить этот опыт в чем-то.

 

Оказавшись на воле, Тонконогов начал есть жизнь большими ложками. Пробежал Московский марафон. Несколько раз в неделю играет в падел, занимается фитнесом. Плюс плавание, верховая езда, зимой — беговые лыжи, летом — вейксерфинг. Бывает, тренируется в день четыре раза. Впервые послушал Led Zeppelin, коллекционирует кроссовки. Еще когда выступал, отучился в Школе драмы Германа Сидакова, снялся в рекламе с Дмитрием Маликовым, мелькнул в эпизодах в мистическом сериале «Сны» с Павлом Прилучным и в комедийном «Девушки с Макаровым» и теперь смотрит еще и в этом направлении.

Он рассказывает мне все это, и я убеждаюсь: не надо отдавать детей учиться музыке. С другой стороны, а если упустим нового Рихтера?

— Новый Рихтер пробьется, от нас это не зависит, — говорит Никита. — Я скажу страшную вещь: учить детей игре на фортепиано на профессиональном уровне вообще не надо. Для общего развития, для развития тех самых нейронных сетей, усидчивости, концентрации — да. Но от профессиональных занятий я всех отговариваю. Был такой скрипач Иегуди Менухин. Он в своих мемуарах еще в 1980-е писал: пианистов, даже хороших, очень много. А знакомый профессор Пол Шенли шутил, что в Центральном парке в Нью-Йорке дирижер может потрясти любое дерево и на него упадет десяток пианистов, готовых сегодня же вечером сыграть Третий концерт Прокофьева. Хороших пианистов действительно очень много, дирижерам приходится выбирать. А кого выберет дирижер, если все хорошие? Того, с кем ему интереснее и приятнее общаться. Значит, нужна человеческая насмотренность и знания в разных областях — не только искусства, кино, истории, философии, но и шампанского, вина, спорта, барбершопов, чего угодно. Важно умение общаться, быть личностью, понимать человеческие взаимоотношения, иметь определенный индивидуальный жизненный опыт: к примеру, знать, как пахнет сыростью в крипте Шартрского собора в ноябре, каким цветом отсвечивает море перед рассветом на Лидо в Венеции, как хрустят под ногами ветки прошлогодней малины в деревне. Наконец, какое сочетание торжества и уязвимости испытываешь, когда держишь за руку и смотришь в глаза человеку, который тебе дороже всего на свете. Но пианист сидит по шесть часов за роялем — откуда у него все эти знания? В итоге именно концертами на жизнь зарабатывают во всем мире человек сто — сто пятьдесят. На восемь миллиардов людей. Остальным приходится искать другие способы. Давать уроки, например. Так что сознательно толкать своего ребенка в этот мир — рисковая затея. Даже если вы думаете, что он гений, хотя я не люблю это слово. Я учился двадцать пять академических лет — при всем моем уважении никакие врачи, юристы столько не учатся. Не играл в футбол, не ходил в кино, не гулял с девочками. Лет в десять увлекся теннисом, но тоже от него отказался.

— А как понять, что ребенок — гений? — спрашиваю.

— Никак. Моцарт стал Моцартом уже взрослым и не благодаря, а скорее вопреки тому, что с ним происходило в детстве. И наоборот: ребенок может подавать надежды, но наступает переходный возраст, все меняется, идут гормональные, другие физиологические процессы, перестраивается тело, банально растут руки. Психологическое восприятие тоже меняется. Человек становится другим, нужно всему учиться заново. Я, к слову, убежден, что неталантливых детей нет. Просто у многих есть особенности восприятия, характера или какие-то приобретенные блоки. К примеру, дефицит внимания: две минуты он с тобой, потом где-то не с тобой. И здесь важно создать создать подходящую атмосферу, трюком, обманом в хорошем смысле, игрой включить его снова в процесс. Тогда он за тридцать секунд все сделает, как надо, все у него получается.

Пора прощаться. Напоследок Никита рассказывает мне о том, что 9 сентября в рамках московского фестиваля «Театральный бульвар» запланирован его концерт.

— Как так?! — удивляюсь. — То есть вы, как Иосиф Кобзон: я песне отдал все сполна, и снова здравствуйте?

Никита смеется. Концерт непривычный: здесь, прямо на Патриарших, за роялем, свободно дрейфующим по воде на плоту. Этакий перформанс: вокруг плавают лебеди, на берегу сидят счастливчики, заполучившие места в импровизированном партере, по Малой Бронной снуют инстаграмеры, выбирая, куда пойти ужинать сегодня, а Тонконогов один на один с инструментом, со всех сторон окруженный водой, играет Баха, Чайковского, Шумана, Листа. Миссия у затеи высоконравственная.

— Я помню Патриаршие пруды тихим, интеллигентным районом, — говорит Никита. — Это акт благодарности месту, с которым меня многое связывает. И возвращение его к красоте через вслушивание в гармонию музыки и гармонию внутри себя. Если хотите, очищение от всего напускного, шумного и временного, обращение к первозданному, правдивому и искреннему.

Такой камбэк нам нравится. Может даже, аборигены прудов не станут, как обычно, жаловаться на шум в мэрию — это уже будет достижение.