Транслятор внешних бурь: интервью с художником Александром Купаляном

Честно говоря, я никогда не хотел быть художником. Часто как бывает? Родители решают, что тебе надо в художественную школу, потом туда-­сюда, пятое-десятое. В моей семье людей, связанных с творчеством, не было. Хотя большую роль сыграла среда, в которой я вырос. Например, мамин брат. В Нижнем Новгороде он был одним из самых крупных коллекционеров живописи. Но в ­детстве-то я думал, что все так живут. Зачем, по большому счету, внимание заострять? В первый раз я серьезно столк­нулся с искусством, когда меня мама повела к психологу. Умер отец, и уж не знаю почему, но ей посоветовали отвести меня к специалисту. Он мне дал задание что-нибудь нарисовать. Карандашом я изобразил поле, усеянное костями. Психолог сказала: «Отведите ребенка в художественную студию». Мне было тогда лет, наверное, четырнадцать.

 

Очень поздно. Я стал заниматься во Дворце пионеров — не отрывался от кистей и мольберта. Потом родственники решили, что надо идти в художественную школу. Но я всегда считал, что особенного таланта у меня нет. Отчасти потому, что мне было очень легко учиться, без сопротивления. 

 

В Питере мне не комфортно, и школа там слишком консервативная. А когда я попал в Суриковский, то увидел какое-то сумасшествие! Там мастерская Салахова, Назаренко, Никонова… Все совершенно непохожие друг на друга. Я еще подумал: «Да что там поступать? Как нефиг делать мне». И поступил. Правда, со второй попытки. Я считаю, что мне и всем, кто со мной учился, очень повезло. Мы с однокурсниками застали настоящих мэтров. Помню, как зашел в спортивный зал, где проходили просмотры. Там выставлялась мастерская Таира Теймуровича Салахова — невероятные, огромные работы. Тут же ­какие-то картины никоновской мастерской, очень провокационные для того времени.

 

Никонов Павел Федорович тогда набирал ребят с первого курса и сказал: «Поступайте ко мне». Но на театральном направлении был очень сильный состав: Курилко-Рюмин, Лебедева, Ардимасов. Один из моих главных учителей — Чернова Алла Дмитриевна. 

К тому же художник должен читать — и много. А театр заставляет тебя это делать. Опера, балет, драматургия, история костюма зарубежного и русского, история театра… Великие художники со времен Ренессанса все так или иначе работали в театре. И неспроста. В театре возможно все что угодно. Там могут деревья расти на мосту, если это видение художника. Вообще фантазировать для художника критически важно. Ты должен какую-то фишку внести, а не идти по тексту. Курилко-Рюмин и Чернова всегда нам говорили: делайте самое парадоксальное и не бойтесь. В нас воспитывали дух абсолютной свободы.

Наверное, в 2016 году. Как раз после института, стажировок, аспирантуры… Когда я отучился, не знал, куда двигаться. Можно, например, принять, что ты становишься ремесленником — пейзажи там пишешь, выставляешься понемногу, зарабатываешь, мастерскую открываешь. Это неплохо, это нормально. Или другой путь: полностью себя перестраиваешь, ломаешь систему, которую давал институт. При этом я уверен, что любому человеку, который хочет серьезно заниматься какой-то профессиональной деятельностью нужно оканчивать академический институт. Обрести ремесленный навык, чтобы тебя элементарно научили рисовать карандашом. Часто видно, что у современных художников нет базы. Может быть идея совершенно сумасшедшая,  и талант явно есть. Но техника и подача хромают. Современное искусство — это смысловая нагрузка и высокотехничное исполнение. Это не какая-то картонка, разрисованная на коленках и быстро проданная на ярмарке. Но часто бывает, что многие рисуют именно так и зарабатывают даже! Но мне непонятно, зачем? Какой смысл?

 

Откуда вообще берутся идеи? 

Это самое сложное. Оформительские работы, например, даже муралы делаются на заказ и часто диктуются. Их я не называю искусством. Сначала идет творчество, а вот перейдет ли оно в искусство, это уже как повезет. Если ты имеешь серьезный багаж и, самое главное, чувство авантюры, то работаешь просто инстинктивно. 

 

Лично мне это мешает: постоянно оглядываешься, холста не видишь. Хотя я признаю, что сообщества нужны. Они провоцируют конкуренцию. Но у меня очень мало друзей-­художников. И сам я не из семьи художников — и слава тебе, господи. Я бы с ума сошел, наверное, чудовищное давление. Ты ведь не открываешь для себя нечто новое, за тебя уже все открыто и оно тебя дальше направляет. 

Я понимаю, что искусство не может существовать вне контекста. Художник может говорить с миром только о своих личных проблемах. Он не может отряхнуться и сказать: «Я выше всего». Он все равно транслятор внешних бурь. С другой стороны, мне кажется, художник не может быть заложником истории. Он всегда должен смотреть чуть со стороны. 

Мне очень нравилось, как объяснила это Чернова: «Представь, идет охота на зайца, бегут борзые. Кажется, что сейчас схватят. Но заяц делает такую петлю, совершенно невероятную, и выскальзывает». И вот это поведение художника. А как так получилось? А почему? По­этому художник не только авантюрист, а еще и провокатор. Художник всегда должен создавать себе зону некомфортности. Это постоянное высказывание, постоянная борьба с собой, с обществом. Это постоянный вызов — себе и другим.

Конечно, он должен понимать конъюнктуру. И при этом не вестись на общественное мнение. Художник может сказать то, что не может сказать обычный человек. Художник — это особый аскет. Он должен от очень многого отказываться. Плюс ему нужно быть невероятно работоспособным, а это дисциплина, внутренняя дисциплина. 

 

Голодным до своего дела. А физически голодным, наверное, нет. У каждого свой голод, понимаешь? Самое важное — иметь краски или любой другой материал и возможность выставиться, показать себя. Это самые главные вещи для художника. 

 

Мне кажется, что сейчас для нас самое драйвовое время. Чем больше ты заталкиваешь художника в скобки, тем больше концентрации. Искусство невозможно затолкать в скобки, оно всегда за скобками. Если художник понимает, что он в скобках работает, то это не художник, а ремесленник. Я не говорю, что ремесленник — это плохо, это хорошо. Но давайте вещи своими именами называть. 

И любой запрет — как допинг. Ты начинаешь злиться, ты начинаешь думать, как из этого выбраться, каким методом, как сделать работу так, чтобы она реализовалась, чтобы ее можно было показать. Тебя куда-то заталкивают, ограничивают. От этого у понимающего, думающего художника возникает сопротивление. Но проявляется оно не в желании что-то сломать: «Дайте мне свободу!» Тогда это политика, а не искусство. Тут процесс более сложный и интимный. 

Понимаешь, художник счастлив тем, что творит собственные миры. И это спасение в действительно сложных ситуациях: есть чем и как выразить конфликт. Это своего рода абсолютная свобода, по-моему, никому, кроме художников, не доступная. 

 

Саша Купалян считает, что современный человек представляет собой свалку. Мусор потоками попадает 
в его сознание из медиа, опыта, чужих историй, эмоций. По мнению Саши, эти конст­рукции в психическом мире человека сравнимы с трущобной архитектурой. И в своей работе ему нужно протестировать, так ли это. А что, если здесь колышки подбить? А что, если достроить еще комнаты? А что, если в этих комнатах прибраться? Возможен ли здесь вообще порядок? Саше прекрасно известны каноны искусства. Он считает, что искусство скорее бесполезно, но обладает важным измерением. Это сеанс наведения порядка на полках в своем сознании.