Берега одной реки: Елизавета Лихачева — о том, как хтонь объединяет россиян и японцев

Япония формировалась в условиях почти тысячелетней изоляции, с минимальными контактами с внешним миром. Причем эти контакты чаще всего носили завоевательный характер: кто-то пытался подчинить Японию, а она яростно сопротивлялась. При этом не стоит забывать: значительная часть страны лежит в тех же широтах, что и Россия. Это важная для понимания японского характера деталь. 

Японцы, как и русские, не любят суеты и лишних движений. Такая своеобразная лень — не в негативном смысле, а как нежелание расходовать силы попусту. И у них, и у нас есть умение просто сидеть и смотреть вдаль, находить смысл в созерцании. Мне сразу вспоминается Василий Шукшин: человек сидит на берегу реки в своей деревне и смотрит в бесконечность. Эта поэтическая особенность присуща и русскому, и японскому взгляду на мир. 

Есть и другое сходство — коллективизм. Для японцев жизнь в сообществе определяет внутренний ритм, структуру повседневности. Нам это тоже близко.

На поверхности Япония выглядит страной будущего: технологии, роботизация, эксперименты с выращиванием органов. Но стоит выехать за пределы Токио или Осаки — и оказываешься в неспешной провинции, где мало кто говорит по-английски, где иностранец — редкость. К чужим там относятся настороженно. Накормят, помогут, но внутрь не пустят. Этим они напоминают сибирских старообрядцев: тебе дадут воды, но кружку потом выбросят. Такое гостеприимство на грани оберегающей дистанции. 

Япония совсем не мала, как нам иногда кажется. В стране живет около 125 миллионов человек, почти столько же, сколько в России. Но 70% территории непригодны для жизни, и поэтому население скучено на сравнительно небольшой площади. Это параллель с Россией: у нас тоже огромные пространства, но обживаемы лишь отдельные зоны — юг Сибири, центр страны. А жизнь на Ямале или Чукотке — всегда испытание.

И еще одно: японцы — крайние традиционалисты. В Токио можно увидеть небоскреб, рядом с которым заботливо встроен крошечный средневековый храм. Они не разрушают прошлое, а вплетают его в настоящее. В этом мы похожи: как бы ни тянулись к Европе, нас держат корни, климат, память предков. Человек, никогда не покидавший город, оказывается на природе — и вдруг легко начинает топить печь.

Вот это ощущение связи с землей и временем, умение созерцать и жить в коллективе — то, что сближает Россию и Японию, несмотря на все различия. 

 

Мостик между Россией и Японией появляется, когда мы начинаем задумываться о том, откуда растут корни любой мифологии. То, что сидит внутри, как память предков, внезапно вырывающаяся наружу, невозможно определить словами. Для меня все это связано с понятием «хтонь». В массовой культуре хтонь часто воспринимается как мрак и отчаяние, но на самом деле это гораздо более сложное явление. Вспомним европейские триллеры: цивилизованный человек попадает в ситуацию выживания — и тонкая пленка культуры мгновенно слетает, обнажая что-то первобытное. 

Для меня хтонь — это умение наслаждаться видом васюганских болот. Болото в нашей культуре символизирует смерть, опасность, кикимору. Это пространство неизвестности. Да, мы понимаем, что болота — «легкие планеты», что они важнейшие экосистемы, насыщенные жизнью и ресурсами. Но на уровне человеческого восприятия это территория угрозы, место, где можно пропасть. Этот первобытный страх перед неизвестным сродни тому, что испытывали наши предки, видя молнию, сжигающую дерево.

В Западной Европе XVIII–XIX веков эти сюжеты были отлакированы писателями. Народные сказания превратились сначала в истории братьев Гримм, потом были еще раз подретушированы, а позже окончательно обернулись диснеевскими мультфильмами с цветочками и птичками. Но если обратиться к исходникам, к этнографии и антропологии, — там все куда суровее. Возьмем «Аленький цветочек»

Аксакова: в его основе древний миф о жертве — девушка, отданная чудовищу, и герой, ее спасший. У греков это Андромеда, принесенная в жертву морскому монстру, и Персей, убивающий Медузу. У японцев — своя версия того же сюжета. Смысл везде одинаков: девственница приносится в жертву неведомому чудовищу и лишь чудо или подвиг может ее спасти. Или возьмем нашу­ Бабу-ягу. Это вовсе не комичная старуха в избушке на курьих ножках, а прямой образ загробного мира. Кащей — фигура смерти, а не сказочный колорит.

В японской мифологии то же самое: огромное количество привидений, духов, существ, которые связаны не с веселым фольклором, а с опытом встречи с неведомым. Например, юрэй — призрак умершего человека. Существует еще множество монстров, которые перекочевали и в городскую среду. Так возник современный фольклор. 

Особое место занимают ёкаи — духи, которых в синтоизме можно насчитать тысячи. У японцев вообще миллионы богов: для каждого предмета, явления, события — свой. И к этому миру добавляются ёкаи. Их обычно переводят как «привидения», но ёкай — не просто призрак, это дух, живущий рядом с человеком и формирующий его мир.

Если задуматься, наши лешие, кикиморы, бессмертные кащеи и даже русалки — тоже ёкаи. Только мы постепенно утратили с ними связь. Причем русалка в пушкинской традиции — это вовсе не героиня Андерсена с рыбьим хвостом, а душа утопленницы, сидящая на ветвях дерева. 

Японцы же сделали из своего мира духов культуру. С XVII века, с появлением гравюр и первых комиксов, они начали активно вписывать ёкаев в искусство. Манга, а затем и аниме стали прямым продолжением этой традиции. К миру ёкаев добавилась и американская массовая культура — отсюда рождаются фильмы вроде «Звонка» или культовая Годзилла (точнее, Годзиро). 

Именно в этом и проявляется японская хтонь. Она не про мрак и тоску, а про мир духов, в котором живет человек. Ёкаи — это нечто, что связывает японца с природой, с культурой его предков, с той самой глубиной, которую невозможно объяснить рационально.

Когда серо и темно — это не хтонь, а тоска. Русская тоска, сплин. Состояние, вполне естественное для наших широт: с октября по апрель солнца почти нет, и человек неизбежно погружается в эту мрачную меланхолию. Но хтонь — это совсем другое. Это мир первобытный, неолитический, в котором жили наши предки и память о котором до сих пор просыпается в нас в самых неожиданных ситуациях. 

Их мир миллионов божеств, бесчисленных духов и ёкаев — тоже способ удержать связь с древнейшим пластом культуры. Когда ты оказываешься в Японии, сталкиваешься с этим хтоническим ощущением, начинаешь лучше понимать и самого себя. Это не разговор о «бабушке внутри», это разговор о сущности, о том, что не артикулируется словами, но живет в каждом из нас. 

Россия очень рано вошла в орбиту западной цивилизации. Уже в Средневековье формировалась городская культура. Новгород, Ладога, Псков, Чернигов, Смоленск — сеть, которую викинги называли «страной городов». Именно городская жизнь постепенно вытеснила хтоническую составляющую. И городская мифология в России по­ явилась рано — любой москвовед с удовольствием расскажет десятки легенд о Москве. У японцев все иначе. Их вестернизация началась только в середине XIX века, с эпохи Мэйдзи. То есть города европейского типа они знают всего около 180–200 лет. В Средневековье центрами были замки. Да, существовали порты и императорские города, но в целом структура была замковая: самураи, крестьяне, купцы и бесконечные войны между вое­ начальниками. Большинство населения жило вдоль побережья, потому что центр страны — горы, земледелие там невозможно, а охота не прокармливает. Тем более в Японии практически каждую минуту что-то трясет. Восьмибалльные землетрясения случаются редко, но ощущение, что страна живет на движущейся плите, присутствует перманентно. Это тоже формирует особое восприятие мира — жизнь рядом с непредсказуемым природным явлением.

Я хорошо помню свое первое впечатление от Японии. Я ехала туда, как ребенок позднего советского времени, для которого эта страна была символом будущего. Япония казалась миром, где все уже наступило: поезда летают со скоростью самолетов, все управляется компьютерами. Для нас, живших в постсоветской реальности, это было недосягаемо.

И вдруг оказывается, что внутри этого будущего спрятано глубочайшее прошлое. Технологии соседствуют с маленьким храмом, зажатым между небоскребами. А люди, привыкшие к невероятным скоростям, по-прежнему живут в мире, где духи и боги сопровождают каждое действие.

В Японии даже сегодня нельзя, например, полагаться только на карточки. Там по-прежнему в ходу наличные: в ресторане в центре Токио вас могут попросить заплатить кешем, и нужно иметь с собой хотя бы 50 тысяч иен (примерно 27 тысяч рублей). Нам, привыкшим к почти полнотью безналичной жизни, это кажется архаикой. И в этом парадокс: приезжаешь в «страну будущего» — и за пределами мегаполисов оказываешься в древней Японии, где синтоистские боги соседствуют с миром ёкаев, духов и монстров. 

Чтобы почувствовать старую Японию, нужно ехать не в Токио, а в Киото или Нару. Современный Киото — обычный мегаполис, но в квартале гейш или в районе храмов сохраняется дух XIX века. Там еще можно представить, как жили японцы до модернизации. В Осаке есть прекрасный городской музей — что-то вроде нашего краеведческого, где показывают, как формировалась городская жизнь. Японцы сумели сделать удивительное: они не растворили свою культуру в европейской, а поставили ее рядом. Это особенно заметно в храмах.

В Киото есть знаменитый храм Фусими Инари, где паломники поднимаются к вершине по коридору красных­ ворот-тории. Их по сей день устанавливают богатейшие корпорации — ворота могут стоить 100 миллионов иен. Обычный человек тоже может купить крошечные ворота за тысячу иен: они простоят год, потом их заменят. Так и формируется этот бесконечный красный коридор. Туристы идут туда за красивой картинкой и не понимают смысла. Для японцев это жест включения себя в сакральное пространство, участие в традиции, которая длится веками.

Вот корпорация Mitsubishi каждые десять лет обновляет свои ворота и тратит на это миллион долларов. Это те самые люди, которые делают автомобили, самолеты, электронику. Они все равно ставят ворота, потому что так надо. Это не про маркетинг, не про пиар, а про внут­реннюю обязанность перед миром духов и традицией. А теперь представьте: может ли­ какая-то крупная корпорация в России или на Западе — мы даже не говорим про христианство — поехать, например, на Алтай и из сугубо религиозных соображений повязать ленточки на священное дерево? Невозможно вообразить.

Для нас это выглядело бы странно, экзотикой или инсценировкой. А в Японии — легко. Там это часть жизни. Поэтому для них тот мир, который европейцам через анимацию открывает Хаяо Миядзаки, мир духов и ёкаев, абсолютно реален. Они живут в этом мировоззрении, сохраняя рядом и позитивных, и негативных персонажей. Мы же, наоборот, вытеснили все это куда-то под половицы.  Японец встречается с иным миром спокойно, а у нас это всегда вызывает прежде всего животный страх.

Вот Камчатка и Сахалин — острова суровой жизни, где стихия ощутима, а хтонь проявляется через труд и выносливость людей, а не через мифологическую систему. Природа на юге Японии совсем иная, но северные регионы вроде Хоккайдо ближе к Курилам, и там можно заметить сходство с Сахалином.

Оказавшись в Японии и почувствовав их хтонь, меняешь оптику, начинаешь смотреть за обложку. Страна буквально обучает смотреть глубже, замечать невидимое на первый взгляд. Особенно это заметно за пределами больших городов: например, на островах внутреннего Японского моря или в Сёдосиме, где туристов почти нет. Там персонажи Миядзаки ощущаются удивительно реально, потому что природа и дух места создают ощущение непосредственного присутствия мифологического мира.

Японцы близки к своему духовному миру. Для меня это всегда было и остается шокирующим явлением: несмотря на урбанизированный, вестернизированный облик страны, эта глубина всегда рядом. Япония — это культура, где мифологический мир встроен в повседневность, а на Сахалине и в России он проявляется через испытания, суровость природы и дух людей. Это подтверждает, что дело не только в ландшафте, а в культуре и восприятии человека.